Все-таки я стоик.

Дом, где мы живем, прекрасен всем. Полоумной бабкой сверху, что стучит чём-то об пол, когда мы разговариваем с Беллой, местоположением, баром в соседнем доме, стиральной машинкой, собранной из остатков танка, веселыми таджиками, что помогают мне донести и утилизировать мусор, хозяйкой и лёгким флером муссонов из рассохшихся окон первого этажа.
Но отдельным пунктом в формировании меня как философа-терпилы, вбегают они.
Тараканы.

Поймите меня правильно, я выросла в Челябинске. Последнего таракана там видели ещё до того, как два последних мэра осели в Лондоне прожирать деньги, заработанные на расширении дорог, вырубке парков и проедании макарон.

Потом была Америка. Я думала, что это waterbugs. Они были большие. Они были везде. Один раз они нашли меня в интимный момент роденовских раздумий о конечности туалетной бумаги. Вера не даст соврать, я вынеслась к ней демонстрировать интимнейшие из своих небритых частей, в ту же секунду обнаружив в себе потребности эксгибициониста, которых не было ранее. Мы трое — я, Вера и таракан этого не забудем.

Я это к чему.

Маятник качнулся в две стороны. Из несуществование в признание. В конце лета в Америке я осознала, что это не водный жук и не бабочка, когда один из этих ребят сел в полёте мне на волосы.

Я ДУМАЛА Я ГОТОВА.

Право первой ночи принадлежало Иннокентию. Я вскрикнула про себя, схватила Ленор Свежесть морозного утра и прочла Иннокентию пару слов за упокой.

Кто ж знал, что он работает на генофонд России.

Его супруга Клавдия пробыла вдовой не больше суток. Правило «Один день — один таракан» стало моим кредо. До утренней чашки кофе я работала пожирателем смерти с одним открытым глазом и хладнокровием человека, чьё горизонтальное положение обусловлено вялым автоматизмом офисного работника в будни.

Потом я стала подозревать Кешу в предосудительных связях. Там была не одна Клавдия. Изольда, Брунгильда, Кримхильда резво танцевали хоровод Нибелунгов на расшатаном пастбище моих нервов. Те, что поменьше выглядели детьми и несли в себе родовые черты Кеши: резвость, наглости и бескомпромиссность.

Когда седьмая из его супруг упала на меня в душе и поползла по ноге, я увидела сто слоев восходящего сознания.

Пишу я это вам сейчас, увидев как никогда близко очередного родственника этой семейки. Арвен пыталась его съесть. Оно спалось. И вылезло в пяти сантиметрах от моей кровати, прямо на уровне глаз.

Прощай палетка инглот, павшая жертвой моей ярости и желания окончательно решить тараканий вопрос.

Джонни, они на деревьях. Шкафах. Стенах. Прекрасных спортивных ногах женщин с кокосовым гелем для душа.

«Я стоик», — говорю я себе, смывая в унитаз усатые останки, обрамлённые хитиновым саваном.
Чего мне стоит, что я стоик.

Наши отношения с соседкой Беллой напоминают кошки-мышки. Я убираюсь дома — Белла выбегает за мной и, заламывая руки, стенает, что мы должны это делать вместе. Что я должна оставить немного грязи. Я скашиваю глаза на Арвен. Арвен лежит на придверном коврике, лапами вверх и взглядом говорит: «Ща организуем вам грязь».

Потом Белла готовит что-то бразильское (без мяса) и снова бегает за мной с контейнером чего-то. Я — от неё. Бормочу о том, что мой русский желудок не был готов и не будет к бобовым. Что я благодарна порыву, но, извините, нет. Следом, как водится, несётся Арвен с мордой, на которой написано, что все Кухни мира способны уместиться в ее желудке разом. Бобовые и бобовые, хрен бы с ними.

Потом я узнаю, что Белла не пробовала борщ. Дальше как в тумане: склейка кадров, бум, на плите 7 литров борща. Том и Джерри наоборот: Белла ну скушай тарелочку, яхонтовая, ты совсем побледнела и зачахла над своими учебниками по гистологии. Белла задумчиво жуёт кокос и соглашается на пару литров красной субстанции, а остальное, Дарья, будь добра осилить сама. Арвен смотрит на нас и продолжает не понимать, какого, простите, ядреного подземного плода все игнорируют ее в этой пищевой цепочке.

И так вечно: Белла видит, что мне кто-то опять наступил на сердце — кидается в ночи готовить бригадейро. «Это глюкозная бомба», — говорила она. «Создана для пмс, разбитого сердца и подготовке к Рагнареку». Я ей верю. В бригадейро нет бобовых. Хотя, вру: какао ведь тоже бобы.
Наутро нахожу ещё пять контейнеров, а на них надпись: «Возможно, твои (и дальше прописью на русском) ТОВАРИЩИ на работе тоже это оценят». Широкая бразильская душа.

Сегодня я ей рассказывала о традиции сжигать чучело. Белла спросила, не практикуется ли прикреплять фотку бывшего. Я задумалась о необходимости модернизации языческих обрядов. Говорю, мол, а вот блины символизируют солнце. Белла говорит: «Я никогда их не пробовала». Слоумо, кадр на Арвен, кадр на меня…

Короче, теперь я умею печь блины без яйца и молока. Дальше я планирую делать кашу из солнечного света, супы из эфира и заменю жаренную картошку амброзией. Блины Белле понравились. Арвен продолжает подозревать у нас отсутствие сердец в специально обозначенных местах. Мама Беллы записала мне аудио, где она поёт мне на португальском и шутит тоже на португальском, и мне правда очень смешно.

Каждый раз, переворачивая блин, который я пеку на глаз, я вспоминаю ее — «нашу Сашу» и как я пыталась выведать у неё рецепт ее идеальных блинов.

С каждым Новым годом выпирающая косточка на моем запястье становится все более похожей на её.

Каждый год мои блины становятся все ближе к идеалу.

(Теперь об этом знают и в Бразилии).

А потом приходит весна.

В моей крови живут трагедия и гены тракториста. По Фрейду меня должен возбуждать запах солярки, грохот снегоочистительных машин и шутки, повторенные раз по триста.

(Слыша это числительное, держите себя в руках, мне уже ничего не страшно)

На деле же мне достались папины брови, ранняя обильная седина и чувство юмора (триста… триста…).

По маминой линии у меня все бухгалтеры. Их профессия тоже связана с числительными, хоть и не рифмуется. Я отлично рифмую, но вот с цифрами полный швах, особенно, если они на купюрах. В тред, пританцовывая, врывается батя и поёт «бухгалтер, милый мой бухгалтер».
В раз … ну вы помните.

Драма у меня от:
⁃ того, что мне не дали в три года покатать коляску сёстры,
⁃ ранней пагубной страсти к чтению всего подряд (от серии детских детективов до замусоленных до дыр романов Лидии Чарской)
⁃ и, конечно, семи лет филологического факультета с последующей попыткой приложить два подорожника с надписью «Диплом» к взрослой жизни.

Генетика страшная вещь. Я не вожу авто, не умею выстраивать финансы, не обладаю роскошной рубашкой с разноцветными цифрами, от которой перлось все Чурилово, не умею смеяться так, чтобы чайки отвечали с морского побережья, и вряд ли когда-нибудь я отвоюю от жизни что-либо, кроме, может быть, рубашки.

Но где-то на чердаке дачи, где искомые разноцветные цифры на пожелтевшей от времени ткани лежат среди романов Чарской, прописей за первый класс и контрольных работ моих учеников, складывается дезокси и рибонуклеиновая вязь.

И когда я, дочь Одина, потерявшего один глаз, но все ещё гордого машиниста-экскаваторщика в седле, думаю о запахе этих старых дачных досок, я чувствую, как они приходят ко мне — неназванные, призрачные, со схожими чертами и утраченными именами, — лица с даггеротипов, вооруженные опытом и памятью, — копьями и щитами. Стоящие плечом к плечу.
Как спартанцы.
Которых … ну вы поняли.

Триста.

Утром Белла встретила меня вопросом:
— «Объясни мне ещё раз значение этого русского слова „toska“».

Тридцать какой-то день карантина, подумала я. Она ещё и Замятина перечитывает. В принципе, вопрос логичный.

Скидываю ей цитату Набокова. Белла говорит: «Нет, я помню. Но не могу понять».

И тут я задумалась.

Возможно, в прошлой жизни я работала гувернанткой. Именно поэтому в этой я не сильно хочу детей.
Была одинока (поэтому два развода).
Снимала клетушку в старом доме на чердаке (кардинально сменился только этаж).
Ночами читала Чарскую и плакала украдкой, вспоминая, пальцы в чернилах, классную даму, белые пелерины, ежегодные танцы, визит царя, зимнюю ночь в лазарете, институтку, умершую от чахотки и первую любовь — естественно, закадычную подружку, с которой мы обменивались засушенными листами и писали друг другу в альбомах стихи.

Иногда так ясно это вижу: безусого гимназиста, покупающего пирожные на углу в кондитерской, солдатов, идущих по щербатой мостовой, шнурованные сапожки, переходящие на бег, руки, спрятанные в муфту от мороза, леденцы на палочке, разложенные у мужичка на подносе, пар изо рта, предвещающий приближение нового года.

И вот когда я, глядя в окно, смотрю на то, как по двору носятся листья, пакет и доставщики Яндекс еды, я сознаю, что этого у меня здесь не будет.

Ни набоковских бабочек, ни маленького подвального окошка, в котором кроется тень Лары Гишар, ни записок Чарской, ни подпевающего патефону Вертинскаго, — ничего из той жизни, которая мне не принадлежит, я всем своим существом ощущаю, что такое toska.

Белла кивает. Говорит: «Это у тебя от Sodade. И у меня. У всех есть Sodade.»

Как бы соглашаясь с ней, я иду подбирать Сезарию Эвору на укулеле. Я в 2020, за окном, напоминаю, пакет.

Но в одной из этих жизней я застала слова Офелии, проигравшей своей болезни и утянутой камнями в карманах на дно.

Это очень хорошие слова.

«У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната».

И я вспоминаю, зачем я здесь.

И я пою о том, что, понимаете,
Sodade.

Ехала и меня распирало изнутри разрывало от любви как состояния этот город и эти улицы мокра брусчатка и музыка и опасность пьяных компаний и смех потому что кто-то в мире все равно по-любому это понимает — любовь и музыка и мощёная мостовая и самый центр вот тут я ничего не ждала и тут не ждала и ты едешь в этой трубе-пространстве и смеёшься смеёшься потому что это как в детстве огоньки и ночь это как Новый год в который тебе разрешили не спать со всеми и ты в 27 так же думаешь ура мне разрешили разрешили жить в мире взрослых и я еду по этому взрослому миру будто украдкой сбежавши из дома и огромная такая любовь вместо каждого ребра держит меня и обнимает и я снова смеюсь на набережной смеюсь на мосту смеюсь во весь голос когда бегу с собакой сжимая в руках берет потому что с того нового года ты хотела шубу смешную и собаку и вот ты с ними бежишь и смеёшься и не плачешь даже при том что этот смех и эта радость раздирает грудь потому что больно и невыносимо нести ее в себе и ни с кем не делиться

У меня слева пенсионный фонд, справа ФСИН. В подъезде полицейский участок. Поэтому на пути в новую квартиру я не гремлю бутылками, а хожу в розовом пальто и шляпке. С пенсионным фондом нужно дружить, если на выборах ты голосовала за КПРФ.
С балкона напротив за дубом, дубом и ясенем — детский сад. Я в первый день сразу курила топлесс, думая, что охранник, старый бдсмщик Терентий, вполне может быть вознаграждён за выслугу лет и за терпимость к моим +6 (кг, за окном теплее).
Соседкам я сказала, что не курю и не пью. С комнаты тянет сандаловыми свечами, на стене висят полотна хиппарей и плакат Вудстока. Вкупе с моим анамнезом из комнаты пахнет загадочностью.
При въезде я представилась ассистенткой режиссера. Соседка разбила тарелку. Я оценила, что в доме ценят традиции кинематографа. Соседка тут же начала пылесосить, — прямо по пяткам водителя Андрюхи, который слегка офонарел от такого намека на свою нечистоплотность. Но ящики мои догрузил. Кинематограф делает из тебя буддиста.
При собеседовании на жилплощадь Соседка была обеспокоена, что я обладатель творческой профессии и могу их быстро покинуть, потому что мне «разонравится вид из окна». Оказывается так причину своего переезда объяснила ещё одна кандидатка на ковролин. Тоже Ассистентка режиссера.
Я рассказала, что в моей творческой профессии я человек-будильник, человек «где НОРМАЛЬНЫЕ мусорные мешки на 240 литров», человек-нечеловек, человек-ворд, человек-перевод, человек-невроз.
И что я, скорее захочу сменить режиссера, потому что его лицо мне свет в оконце, который я вижу чаще.
Ещё у меня матрас-франкенштейн. Он жесткий, немножко угрюмый и собран мною из кусков поролона.

По каким-то из этих причин я пишу этот пост на тридцать шестой час без сна.
Что поделать, кислородное голодание заставляет считать себя уморительной.

К среде я обычно уверена, что он меня разлюбил.

Ещё в воскресенье на набережной Речного я была фея. Мое платье из ситца развевал ветер, несмотря на то, что этим платьем были шорты. Мы гуляли под ручку. Я была воздушна даже со всем съеденным КФС внутри меня.

Экватор недели же — что гильотина Робеспьеру: мой невроз делает меня экстравагантной. Наш Историк в старших классах рассказал, что у вышеупомянутого Робеспьера было прозвище «Человек с зеленым лицом». Все потому что он не спал, а думал о благе революции. Я же думаю о проводАх XLR на джек и о том, почему один конец провода папа, а другой мама. В конце концов, как мама может быть концом. Непонятно.

К четвергу черты ЕГО лица начинают стираться из памяти и сердца, но это уже не страшно. Термометр на улице, как и мой паспорт, показывает в районе тридцатки. Накатывает понимание: любить в таких условиях тяжело. Союз меня и кровати и то кажется избыточным. Я сплю почти в окне. Один бездушный человек, рождённый в Москве, спросил, почему я не куплю вентилятор. Он ведь недорогой. Мне сложно объяснить, что моя собака не может есть вентилятор. И я не могу. Мы с ней из такого места, где культурные обычаи заставляют нас уважать Бога ветров и пластик. Варварские обычаи моей родины очень мне дороги.

Все это отлично отвлекает во время американских горок и борьбы серотонина за мое личное счастье. Я не знаю, с кем там борется мой серотонин, по ощущениям весь остальной организм его просто не любит, что тот мужик в анекдотах — тёщу. Будни мои похожи на ромашку в руках пятиклассницы: цветочек штормит в приступе гадания в ее беспощадных цепких пальцах. Совершенно очевидно, что Коля дурак, даже если он не Коля.

Так что теперь мне мстится: я серфингист. Я приняла стихию своего мозга и волны разума мне покорились. Зазноба моего сердца не представляет, какие насыщенные отношения у нас в моей голове. Иногда мне кажется, я вижу заставку с арками и слышу музыку из Санта-Барбары. Серий через 20, как спадёт жара, я даже выйду из комы.
А там телефон чирикнет что-нибудь милое, и вот уже и загружённому мозгу, и натруженному сердцу совершенно ясно, кто для нас тут главный Факундо Арана.

Каждый второй день на работе выглядит примерно так: режиссер монтажа пропал, второй потерял телефон, саунд-дизайнер в суде.

Незыблема только арт-директорка, она питерская эльфийка со стальной осанкой, и осечки ей не свойственны.
Режиссер нервничает, я несу ему успокаивающий кофе, параллельно посылаю сигнал в космос и призываю потерянных голубиной почтой. Актриса опаздывает на озвучку на час, я прошу звукорежиссера быть понимающим и несу ему водички. На киностудии ремонт, и за водой я скачу сквозь строительные леса, штукатурку и маты рабочих.
В почте договор, в котором есть правки (черт ногу сломит), акт оказанных работ и немного недовольства исполнителя. На такие случаи в заднем кармане джинс в районе жопы всегда хранится печать: дедлайны на подписать обычно сгорели в апреле. Жду, когда режиссер допьет умиротворяющий кофе, чтобы подпись я не получила вместе с пиздюлями.
На третий месяц работы открывается третий глаз и из ниоткуда вылезает умение всех собрать в одной точке с минимальным опозданием. Я фея, что регулирует движение карет-тыкв, мышей-кучеров и подбирает туфли Золушки. Я универсальный солдат Джейн. Я не знаю слова «не получается». Как главная героиня «Дьявол носит „Прада“» в качестве плана б я серьезно рассматриваю военную авиацию.
Я люблю свою работу нежно и трепетно, как любят и ненавидят мать-алкоголичку: она такая одна. Как познавшая многое улитка я ползу на вершину своей Фудзи, не торопясь. Там, на вершине Фудзи, улиток полно, но, к тому моменту как я там окажусь, их заебет там тусить, и мне найдется место под туманами заветной горы.

У меня из ухода за лицом — выколупать сушинки из глаз поутру.

Макияж я не смываю, потому что я ленива и потому что французские женщины научили меня делать лицо одной лишь помадой. Что там смывать, я все съела к вечеру широким жестом языка против часовой. К 28-ми я признала круги под глазами органом своего тела, а пигментацию под оными — особенностью национального выживания. Жить стало проще, жить стало веселей.

Но на Новый год мне подарили чудо-банку. Она и даритель обещали продление молодости. У меня как раз перестали спрашивать паспорт, так что я решила — это знак, нужно срочно начать на себя последовательно мазать все ступени к корейскому раю. Вы не подумайте, я всегда покупаю уход, потому что пыль дома не должна иметь черты оседлости. Никакой дискриминации типа от кровати и до книжного шкафа. Я за свободу передвижения по туалетному столику.

Ну взяла я эту банку. Умылась. Нанесла в ночь на лицо. Повторяла раза три, прежде чем не свершилось омоложение.

Оно заключалось в рекордном количестве прыщей на площади от уха до уха, ото лба до второго подбородка. Такого не было никогда, я подростковые годы пережила лишь с одним повторяющимся прыщом в районе третьего глаза. А тут хроническое омоложение. Я забоялась, что ещё неделя и я начну ходить под себя и орать «Агу-агу». Бросила крем, и, естественно, все прошло.

Я не знаю, как это работает. Знаю лишь, что я сдала пыли ещё один район для обитания — новую банку. Она стоит на туалетном столике и пузатым боком осуждает мое бездействие в борьбе с возрастом. Но я не поддаюсь: если я захочу вернуть молодость, я пересмотрю все сезоны «Зачарованных». К моему возрасту у них был дом, Сила и топик на тонких бретельках. У меня есть топик на бретельках и чистое лицо. Встречу Мерлина — он впечатлится, я уверена. Я же буду есть молодильные яблоки и отвечать, что сила в них и в правде. И в саундтреке Наутилуса, конечно. И в задорных интонациях нестареющего даже в условиях треша Леонида Каневского.

Но это, как говорится, уже совсем другая история.